Христос и Имам Хусейн
Долгое время образ «Распятого» являлся центральным для «белой» культуры северных народов, среди которых в эпоху заката Римской империи победила христианская религия.
Когда были разоблачены и подвергнуты библейской критике все первомифы христианства, символ «Распятого» продолжал сквозной нитью проходить через ткань истории (пост) христианских народов, и даже безбожник и певец европейского нигилизма Ницше подписывал свои поздние безумные письма псевдонимом «Распятый». Над смутным сознанием впадающих во мрак «белых» народов продолжает реять тень висящего на кресте человека, скорбно склонившего голову на плечо, вызывающего комплекс противоречивых чувств жалости, уважения, сочувствия – тень «Распятого».
В этой работе мы попытаемся показать, что ценность «распятого» вовсе не так велика, как это долго представлялось, и что существуют образы и примеры гораздо более величественные, и подвиги более могучие, чем добровольное предание себя для мучительной казни.
Для начала отметим, что сама «распятость» Распятого вызывает сомнения. Согласно Корану, Христос как Пророк Единобожия – последний из Пророков, отправленных к Дому Израиля, – был не распят, а чудесным образом вознесен ко Всевышнему, подобно Илии на огненной колеснице, а иудеям «показалось», что его распяли (4: 157). Что означает слово «показалось» - об этом можно спорить, но большинство толкователей, основываясь на других пророческих преданиях, приходят к выводу, что при вознесении Христа его облик был дан Иуде, которого и подвергли столь позорной и мучительной казни вместо преданного им Мессии.
С этим можно связать и настойчивое ожидание скорого возвращение Христа в кругу его близких учеников, о чем имеются достоверные сведения. Однако уже вскоре сообщения о «распятом Мессии» в искаженной и смутной форме проникают в разбросанные по всему эллинистическому миру иудейские общины и становятся ядром, вокруг которого начинает формироваться синкретическая мифология, отраженная сначала у Павла – её лжепророка, а потом и в церковном христианстве, уже не имеющем к пророческому посланию настоящего Христа практически никакого отношения.
В любом случае, будем условно считать, что христианская идеология верна, и Христос был действительно распят. Чему учит народы пример и образ «Распятого»? К каким последствиям он приводит?
Основная идея распятия – это смерть. Распятый прежде всего умирает – умирает долго, мучительно и безропотно, и жуткий процесс его умирания становится основным культурным мифом. Чему учит народы такой миф?
Ответ очевиден: он учит их умиранию. Со всеми вытекающими последствиями. «Мрак Севера», «закатные земли Запада» (Abendland) - это не просто метафора. На народы, живущие под сенью Распятого, опущена ночь жизни. Они живут под знаком смерти.
Не случайно символом христианства становится крест, то есть орудие пытки и истязания, на котором, по их представлениям, был замучен основатель этой религии.
Как скажет Гете:
Был я всегда терпелив ко многим вещам неприятным,
Тяготы твердо сносил, верный завету богов.
Только четыре предмета мне гаже змеи ядовитой:
Дым табачный, клопы, запах чесночный и †.
В странах распространения христианства давно привыкли к такому положению дел, но стоило бы задуматься, насколько это странно и необычно – когда рассыпанные по всей стране храмы, государственные здания и гербы оказываются отмечены знаком Смерти, в то время как простой здравый смысл подсказывает, что на них должен стоять символ Жизни. И какое огромное насилие надо было произвести над людьми, чтобы заставить их постоянно воспроизводить и даже носить на себе черную метку «госпожи смерти»! Задумаемся, насколько не вписывается на самом деле православная церковь в величественный пейзаж русской равнины.
Всё средневековье – то есть период безусловного торжества христианства – пронизывает атмосфера черной магии, похорон и смерти. Безумец, юродивый и больной становятся основными культурными персонажами, в церквях демонстрируют скелеты и разлагающиеся трупы, тела святых расчленяют и по кусочкам разносят в храмы и дома. Хроники сообщают, что толпа чуть было не разорвала живого святого, дабы завладеть его будущими мощами.
Отсюда развивается настоящий культ смерти и болезни, по своим размахам поражающий воображение. Как говорит Фуко в «Истории безумия», «до второй половины 15 в., и даже несколько позже, над всем господствует тема смерти. Конец отдельного человека и конец истории принимают облик войн и эпидемий чумы. Над человеческим бытием тяготеет предначертанный свыше предел, который никому не дано перейти. Мир заключает в себе скрытую угрозу — и угроза эта бесплотна» (С. 36).
Танец мертвецов на кладбище Невинноубиенных младенцев, «Пляска смерти» Гюйо Маршана, «Торжество смерти» на стенах Кампо-Санто: все эти памятники говорят об одном – сущность жизни есть смерть. Ибо трупом стал сам Бог, принявший образ человека. Жизнь и смерть сплетены воедино – жизнь уже и есть смерть, а смерть – основа жизни. Всякий живой, в сущности, мертв. «Бытием к смерти» назовет это Хайдеггер. Госпожа смерть символизирует господство небытия над бытием. Распятый и осененные его скорбным образом народы сливаются во вселенский хоровод святой Смерти.
Мир – это труп, основатель религии – труп, главный символ (крест) – орудие превращения основателя в труп, перво-таинство (евхаристия) – поедание трупа, идеальный верующий – близкий к трупу аскет, храмы – хранилища расчлененных трупов, монастыри – место превращения людей в живые трупы («убивания плоти»). Христианский идеал – всё, что образуется «за вычетом» жизни. Если бы труп мог встать и говорить, это был бы идеальный святой религии Распятого. До тех пор, пока в человеке есть хотя бы капля жизни, он будет вызывать подозрения своей потенциальной «греховностью». Ибо греховна жизнь как таковая, возникшая как итог «грехопадения», от последствий которого нас искупил Христос. Искупил… став трупом.
Жена Ф.М. Достоевского вспоминает: «Дело было в Базельской галерее. Эта картина (Гольбейна - автор)... изображает Иисуса Христа, вынесшего нечеловеческие истязания, уже снятого со креста и предавшегося тлению (подчеркнуто мной). Вспухшее лицо его покрыто кровавыми ранами, и вид его ужасен (подчеркнуто мной). Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед нею как бы пораженный». Когда Анна Григорьевна Достоевская, оставив мужа возле картины, вернулась через пятнадцать-двадцать минут, «то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный. В его взволнованном лице было то как бы испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии» (А.Г. Достоевская, Воспоминания, М., 1971, с. 165).
Последующие слова Достоевского многократно воспроизведены в литературе: «От такой картины вера может пропасть».
Достоевский пишет: “Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных (слова выделены самим Достоевским)».
Итак, умирание как основной культурный миф.
Хайдеггер в общем был прав, когда говорил, что история Запада есть процесс постепенного забвения Бытия. Иначе и быть не может, добавим мы, ведь Бытие есть жизнь, а основной сюжет христианского Запада – Смерть. Развитие европейской метафизики есть последовательная утрата основы, онтологического костяка, принципа богатства и изобилия, духовной структуры. Постмодерн – финал данного процесса. Онтологическая мощь настолько утрачена, что о ней даже не вспоминают. Постмодерн есть мир личин, пустых оболочек, мир без онтологического хребта. Индейские вожди танцуют танго, папа римский становится героем комиксов, далай-лама фотографируется с топ-моделями. Хоровод виртуальных образов без онтологических корней образует вторую редакцию средневековой пляски святой Смерти - Смерти, принесенной Распятым.
История Модерна, как сейчас понятно, была историей постепенного оскудения – в самом глубоком смысле этого слова – уходом от богатства Бытия. Историей дезонтологизации. Нигилизм, констатированный Ницше, означал утрату бытийного Столпа. Приход виртуальной эры – последний аккорд деонтологизации. Реального больше не существует.
Инвеституру царицы-смерти можно найти в любой области современной западной культуры. Что такое западная наука? Не что иное, как признание природы мертвой. Ученые ни во что больше не верят – ни в Бога, ни в загробную жизнь, ни в высшие силы, - но они свято верят в смерть. Природа умерла, и ее труп можно расчленять, пытать, производить над ним опыты и эксперименты.
Мужчина тоже умер. Распятый был мужчиной, и позорной смертью без сопротивления он предал мужскую природу. Вот почему его так любят женщины – созерцание распятого мужчины доставляет им мстительное чувство матриархального торжества.
Размышляя над тем, - пишет Макиавелли, - почему могло получиться так, что в те стародавние (т. е. античные) времена народ больше любил свободу, чем теперь, я прихожу к выводу, что произошло это по той же самой причине, из-за которой люди сейчас менее сильны, а причина этого кроется, как мне кажется, в отличии нашего воспитания от воспитания древних, и в основе ее лежит отличие нашей религии от религии античной… Она (христианская религия) почитает высшее благо в смирении, в самоуничижении и в презрении к делам человеческим; тогда как религия античная почитала высшее благо в величии духа, в силе тела и во всем том, что делает людей чрезвычайно сильными. А если наша религия и требует от нас силы, то лишь для того, чтобы мы были в состоянии терпеть, а не для того, чтобы мы совершали мужественные деяния. Такой образ жизни сделал, по-моему, мир слабым и отдал его во власть негодяям: они могут безбоязненно распоряжаться в нем как угодно, видя, что все люди, желая попасть в рай, больше помышляют о том, как бы стерпеть побои, нежели о том, как бы за них расплатиться. И если теперь кажется, что весь мир обабился, а небо разоружилось, то причина этому, несомненно, подлая трусость тех, кто истолковывал нашу религию, имея в виду праздность, а не доблесть» (Рассуждения о первой декаде Тита Ливия, кн. 2, II).
Макиавелли справедливо говорит, что древние города ожесточенно сражались за свою свободу и пали лишь под ударами непревзойденной доблести римлян. Сегодня же тысячелетняя христианская дрессировка приводит к тому, что жалкие кучки мерзавцев могут безнаказанно помыкать миллионами, как это было после победы большевиков над Россией.
Людям волевым и сильным духом всегда было сложно выносить давление христианства с призывом «смиряться» и «подставлять щеку» - отсюда появление целой плеяды «богоборцев». Факт состоит в том, что атеизм мог родиться только в рамках религии Распятого.
Бог стал человеком, дабы умереть и превратиться в труп. Христианской формуле умирающего богочеловека через века вторит Ницше - «Бог умер». Смерть Распятого стала смертью не только культуры – она стала смертью религии.
Бог оказался унижен до человека. «Бог стал человеком». Следующим шагом вполне логично должно было стать обращение христианской формулы, то есть: «человек стал Богом». Этот естественный вывод из христианства сделала гуманистическая культура Западной Европы. Место религии заняла «человечность». Замолкли громы с Синая, потухли молнии, исчезли закон и суд. «На третий день, при наступлении утра, были громы и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане». «И воссел Ветхий днями… престол Его – как пламя огня, колеса Его – пылающий огонь. Огненная река выходила и проходила перед Ним; тысячи тысяч служили Ему и тьмы тем предстояли перед Ним; судьи сели, и раскрылись книги». «Живущий вечно, Которого очи обращены на выспреннее и небесное, Которого престол неоценим и слава непостижима, Которому с трепетом предстоят воинства Ангелов, служащих в ветре и огне, Которого слово истинно и глаголы непреложны, повеление сильно и правление страшно, Которого взор иссушает бездны, гнев расплавляет горы и истина пребывает вовеки!».
На земле может быть порядок только до тех пор, пока небеса поражают человека своей мощью и неотвратимостью наказания, когда «громы и молнии» и «трепещет народ в стане». Распятый и умирающий Бог совершил такое унижение всего сакрального и божественного, такую профанацию религии, какой не найдется аналогов в мировой истории. Христианство убило веру, низведя всемогущего Бога монотеизма на землю. Пусть бы оно при этом еще осталось в рамках язычества – в язычестве по земле разгуливали целые свиты богов, боголюдей и богоматерей – но нет! – здесь именно Бог Пророков, Бог Откровения стал «человеком».
Эта перестановка является единственной в своем роде. В язычестве человек обожествлен, да; однако только как ничтожно малая часть в целом божественного Космоса. В христианстве же человек заимствует свою «божественность» уже не от безличного «Целого», а от всемогущего надмирного Субъекта, «Альфы и Омеги». Стоит оценить это судьбоносное смещение акцентов. Вот почему Коран рассматривает христианское учение о «богочеловечестве» как нечто ужасающее, как катастрофу:
«Они говорят: “Милостивый взял Себе сына”.
Вы совершили вещь ужасную.
Небо готово расколоться, и земля готова разверзнуться, и горы готовы рассыпаться в прах от того,
что они приписали Милостивому сына.
Не подобает Милостивому иметь сына!
Всякий, кто на небесах и на земле, явится к Милостивому только в качестве раба.
Он знает их число и пересчитал их счетом» (19: 88-94).
В конечном счете людям оказался не нужен Бог, «ставший человеком», и они отказались от Него. «Если человек был Богом, то все мы – боги», - такой вывод сделала гуманистическая культура Запада из христианской идеи «богочеловечества». Язычество обожествляет «всё», весь космос, включая и человека как его вторичную эманацию. Подлинный монотеизм, т. е. пророческий «иудаизм» и Ислам, напротив, по определению считает «божественным» только Единого Бога и «разбожествляет» как природу, так и человека. Христианство расположилось где-то посередине. От монотеизма оно заимствовало «разбожествление» мира, а от язычества – «обожествление» человека. Тем самым человек оказался выделен над всем природным порядком как нечто высшее и божественное.
С угасанием веры в Бога, Который в христианстве как бы «перетекает» в человека, европейская цивилизация тем не менее сохранила интуицию человеческой божественности. Отсюда вытекало стремление к господству над природой посредством технических средств, развитие ориентированной на целерациональность науки, секулярные утопии и прочие атрибуты эпохи модерн. В определенном смысле можно утверждать, что сегодняшняя экологическая катастрофа была уже заложена в христианский догмат о «богочеловечестве».
Гуманистический атеизм со всеми своими констелляциями был возможен только в христианском контексте. Арабы, например, говорят, что атеизм является для них чем-то непонятным и противоестественным, чем-то ненормальным. Они действительно не понимают, как можно стать атеистом, отказаться от Творца, «Царя царей и Владыки владык». Напротив, в христианской России западный атеизм был воспринят очень легко и с восторгом, потому что христианство уже подготовило здесь соответствующий культурный контекст. После сотен лет повторения формулы о «богочеловеке» и «Господе нашем Иисусе Христе» христианский мир на самом деле стал не слишком-то нуждаться в Боге. «Богочеловечество» незаметно, но закономерно мутировало в «человекобожие».
По существу, христианство сделало небеса пустыми от Бога. В культуре исламских народов богохульство является чем-то немыслимым. Так было и у евреев, и даже у язычников-греков или римлян. Но вот в так называемой «христианской Франции», управляемой «христианнейшим королем», Вольтер пишет сочинения, полные насмешек над верой, - и все «христианское общество» потешается вместе с ним. Почему? Откуда взялось такое отношение, такая холодность к Богу, такой взгляд на Бога не снизу вверх, а «лицом к лицу», если не «сверху вниз»? Над Богом стали смеяться только после того, как христианство произвело на свет карикатуру «распятого бога». А разве «Бог, ставший трупом» - это не смешно? Здесь исток атеизма Нового времени.
Небеса опустели.
Бог стал человеком.
«Богочеловек» убил Бога.
Так называемый «современный мир», где господствует тотальное вырождение и разрушение всех мыслимых иерархий и ценностей, уходит корнями в проделанное христианством уравнение Бога и человека. Вместе с разрушением гармоничного соотношения божественного и человеческого начал, при котором первое всегда и при любых условиях выше второго, был выбран путь нисхождения, аннигиляции, отрыва от божественного центра, закончившийся сегодняшней всемирной катастрофой, когда действительно «небо раскалывается, и земля разверзается, и горы обращаются в прах» (в буквальном смысле: посмотрим на экологическую катастрофу).
Христианство не «умерло» - оно переродилось в гуманизм и техническую цивилизацию Нового времени. «Современный мир» - это христианство в другом обличии. Естественно, он уже не нуждается в первоначальной оболочке, из которой вышел, и потому восстает против «позитивного», исторического христианства со всеми его догмами и клерикальными институтами. Нет ничего глупее попыток «реанимации христианства» посредством натирания его трупа гуманистической мазью. Христианство исчезло не случайным образом и не через насильственную деструкции «извне», а посредством перехода в гуманизм, в «человекобожие» Нового времени со всеми его констелляциями, вплоть до установки на техническое господство над миром.
В афоризме 343 «Веселой науки» Ницше говорит: «Величайшее из событий новейшего времени, - „Бог мёртв”, вера в христианского Бога сделалась неправдоподобной, - оно начинает отбрасывать теперь свою тень на всю Европу».
Почему вера в «христианского Бога» вдруг «сделалась неправдоподобной»? Потому что его заменила вера в Человека, вышедшая из недр христианства, чтобы затем вытеснить это последнее на обочину цивилизации. За «верой в Человека» всегда маячит и будет маячить христианский «богочеловек». И «Человек» гуманистов, и «сверхчеловек» Ницше, и «всечеловек» русской мысли – всё это лишь вторичные производные христианского «богочеловека». Атеизм идет с ними бок о бок, хотят того или нет.
В том же афоризме Ницше говорит: «немногие ведают еще, что, собственно, тут случилось и что впредь с погребением этой веры должно рухнуть всё воздвигнутое на ней, опиравшееся на нее, вросшее в нее, - к примеру, вся наша европейская мораль. Предстоит длительное изобилие и череда обвалов, разрушений, погибелей, крахов: кто бы нынче угадал все это настолько, чтобы рискнуть войти в роль учителя и глашатая этой чудовищной логики ужаса, пророка помрачения и солнечного затмения, равных которым, по-видимому, не было еще на земле?».
Жизнь Распятого была подготовкой к смерти. Смерть Хусейна ибн Али была подготовкой к жизни.
Кербела есть антитеза Голгофы.
Имам Хусейн (а) тоже умер, он также пожертвовал своим земным бытием. Но сделал это таким образом, что его смерть стала вечным гимном жизни. Шахадат Имама Хусейна (а) – это то, о чем Рильке сказал: «Ведь смерть героя – лишь предлог для его бытия». Его смерть не нуждается ни в каком искусственном довеске вроде «воскресения на третий день». Потому что она сама по себе есть жизнь. Героическая смерть как высшая форма жизни, венец бытия - это то, чему научил человечество Имам Хусейн (а). На земле Кербелы растут розы и благоухают райские ароматы. С какой бы стороны ни подошел к ней человек – он попадает прямо в сердцевину изобилующего Бытия.
Трагедия Хусейна и его сподвижников – это не христианская драма того, как слабый становится жертвой более сильного и хищного. Суть его трагедии и трагедии всех других шиитских Имамов – в том, что самые сильные, самые красивые, самые щедрые – «соль земли», квинтэссенция творения - гибнут от рук жалких, презренных и отвратительных, но зато многочисленных, сгустившихся в инфернальную орду.
Ни в одной секунде Ашуры мы не находим выражения слабости. Каждый из героев Кербелы сражался до последнего, посреди пустыни, опаленные жаждой, - всего 72 человека против 30-тысячного войска! После того как кто-то из них испивал сладкую чашу мученической смерти, Имам (а) подходил к нему и прижимал себе к груди – покуда не погибли все, от его собственных сыновей до близких соратников и друзей, и он остался один, лицом к лицу с полчищем врагов.
«Смерть достойным и свободным лучше, чем жизнь в унижении и презрении», - сказал он. «Я считаю счастьем умереть с честью, а жизнь, подчиненную тирану, называю бедой». Кровь победила меч. Красное знамя Хусейна положило начало вечной революции, неукротимому сопротивлению угнетателям и злу мiра, которое закончится только с вознесением над планетой черного знамени Махди – знамени эсхатологической победы.
Как говорит один из шиитских гимнов:
Над землей Кербелы полощется знамя -
Оно зовет служить тебе, о месть от Аллаха (Махди).
Куда оно обратится - там реют ветра.
Знамя, что держали руки Хейдара (Имама Али),
Если оно падет - то падет вся земля.
Стой! И слушай голос знамени!
О Махди, когда ты восстанешь?...
Смысл шиитского плача по Имаму Хусейну (а) часто превратно понимают. Этот плач есть не проявление бессилия или униженности, а выражение предельной сакральности. Шииты плачут на Ашуру, потому что они потрясены высшей формой жизнеутверждающего триумфа в эти дни. Священное в самом максимальном, самом сконцентрированном своем выражении пронзает их и заставляет рыдать. Кербела проливает на них потоки живой воды.
Святость есть жизнь, и мир существует силою святости, принесенной в жертву. Одетые в белое люди – адепты мистико-военной световой иерархии шиа иснаашария - живут в реальности непрерывного духовного общения между Собранием Святых наверху и собранием стяжающих святость внизу. Шахадат Великого Имама, то есть тотальная жертва малым земным бытием ради Бытия Великого, есть символ глобального триумфа и вселенской победы.
Ашура есть не только печаль – в еще большей степени ей присущ дух утешения.
В «Молитве плача» (Дуа Нудба) говорится:
Где Хасан, где Хусейн?
Где сыновья Хусейна -
Праведные из праведных
И правдивые из правдивых?
Где путь выше пути?
Где лучшие из лучших?
Где восходящее солнце?...
Где врата, через которые Бог входит в мир?
Где лик Аллаха, к которому обращаются святые?
Где тот, кто соединяет небеса и землю воедино?
Где повелитель победного дня,
И где знамя прямого руководства?
Триумф жизни, учрежденный смертью Властелина сердец, наглядно воплощен в таких действах, как грандиозные собрания в Кербеле на Ашуру и Арбаин (40 дней Ашуры). На зиярат Арбаин в Кербелу стекаются 20 миллионов человек со всего мира. Потрясающий эффект этого собрания невозможно передать словами: молнии смысла вырываются из грозовых туч, размыкается оболочка времен, сознание трансформируется, небо становится другим цветом… Из-под покрова материальной реальности проступает мир сокровенного, изнанка вещей. Ангелы с шестью крыльями, существа с телом льва и головой орла идут рядом с людьми на встречу к своему Имаму. Если взглянуть на небеса, то выше голубого контура можно узреть небесные шатры и царственный блеск золота, устланные зеленым шелком покои вечности, из-под которых сияет милостивый лик Хусейна ибн Али…
Безусловно, Сакральное достигает здесь такой концентрации, какой оно не знало никогда и нигде в мире, на протяжении всей человеческой истории, начиная с Адама. И это то, что в наши дни может пережить каждый, это действо повторяется из года в год.
Тот, кто однажды побывал там – всегда будет делить свою жизнь на «до» и «после». Ereignis, грандиозное потрясение всего существа, полная внутренняя трансформация и рождение нового человека – это результат нескольких дней зиярата Имама Хусейна.
Вот это – пуповина, связующая современное человечество с давно утраченным Священным – утраченным со смертью Распятого. Каждый год число паломников Хусейна ибн Али увеличивается на миллион, несмотря на взрывы и опасность смерти, которая подстерегает их на каждом шагу. Гигантские толпы стремятся к Великому Имаму со всех стран мира, празднуя величайший триумф жизни над смертью. Недалек тот день, когда всё человечество будет собрано в Кербеле, восстановив перерезанные каналы связи со Святостью.
Итак, Кербела есть идея жизни – так же как Голгофа есть идея смерти. Героическая смерть в борьбе со злом становится венцом бытия. Имам Хусейн пожертвовал собой, но он не умер. Он более жив, чем все «живые». И те, кто последовали за ним, – живы более совершенной и насыщенной бытийностью. В этом суть световых иерархий шиизма. «Живые» мертвы, а «мертвые» живы. Кербела несет не только печаль – прежде всего она несет радость, радость новой жизни. Радость пира победы, торжество совершенства, свет вечности.
Жертва Имама Хусейна утверждает и обновляет истинную иерархию отношений Божественного и человеческого. Не Бог приносит Себя в сумрачную жертву людям, а человек жертвует полным бытием Богу - Источнику своего бытия. Имам Хусейн – это, конечно, не просто человек: он носитель святости, в которой состоит смысл и основа мира, он стоит на много ступеней ближе к Творцу, занимая место посредника и медиатора. Между обыкновенными людьми и Имамом такое же соотношение, как между двумя и тремя измерениями. Но между тем он не «богочеловек» и не «полубог». Его тотальная жертва становится всеобъемлющим Изобилием, моментом нисхождения небес на землю.
История монотеизма начинается с заклания Исмаила, сына Авраама, замененного ягненком. «Мы искупили его великой жертвой» - говорит Коран: «Ва фадайнаху би зибхи азым» (37: 107). И заканчивается эта история «великой жертвой» Хусейна (а), о которой последующие Имамы сказали: «Жертва Хусейна заменила жертву Исмаила».
Шахадат Имама Хусейна утверждает полное Бытие. Мир не богооставлен. Световое Божественное измерение присутствует всегда. Бытие во всей своей полноте есть в мире, и миллионы золотых нитей уводят от изнанки вещей к зеркальным залам нездешнего света.
Мир родился от изобилия Божественного присутствия, от пречистого величия Его имен. Творение несет на себе печать не урона, «грехопадения», но изобилия, хотя оно не властно поднять свой статус до Творца, Который неимоверно возвышен и превознесен над ним. Отблеск сияющего величия лежит на мире. Полное посвящение себя Богу, проделанное Имамом, фокусирует сияние Трансцендентного, возвращая Бытию его полноту и присутствие.
В мир, где «Бог умер», став человеком и погибнув на кресте, возвращается Священное – через тотальную жертву «господина мучеников», целиком посвятившего себя Ему. Смерть сменяется жизнью. Пошедший за Кербелой побеждает Голгофу.
Источник: im-werden.livejournal.com
Когда были разоблачены и подвергнуты библейской критике все первомифы христианства, символ «Распятого» продолжал сквозной нитью проходить через ткань истории (пост) христианских народов, и даже безбожник и певец европейского нигилизма Ницше подписывал свои поздние безумные письма псевдонимом «Распятый». Над смутным сознанием впадающих во мрак «белых» народов продолжает реять тень висящего на кресте человека, скорбно склонившего голову на плечо, вызывающего комплекс противоречивых чувств жалости, уважения, сочувствия – тень «Распятого».
В этой работе мы попытаемся показать, что ценность «распятого» вовсе не так велика, как это долго представлялось, и что существуют образы и примеры гораздо более величественные, и подвиги более могучие, чем добровольное предание себя для мучительной казни.
Для начала отметим, что сама «распятость» Распятого вызывает сомнения. Согласно Корану, Христос как Пророк Единобожия – последний из Пророков, отправленных к Дому Израиля, – был не распят, а чудесным образом вознесен ко Всевышнему, подобно Илии на огненной колеснице, а иудеям «показалось», что его распяли (4: 157). Что означает слово «показалось» - об этом можно спорить, но большинство толкователей, основываясь на других пророческих преданиях, приходят к выводу, что при вознесении Христа его облик был дан Иуде, которого и подвергли столь позорной и мучительной казни вместо преданного им Мессии.
С этим можно связать и настойчивое ожидание скорого возвращение Христа в кругу его близких учеников, о чем имеются достоверные сведения. Однако уже вскоре сообщения о «распятом Мессии» в искаженной и смутной форме проникают в разбросанные по всему эллинистическому миру иудейские общины и становятся ядром, вокруг которого начинает формироваться синкретическая мифология, отраженная сначала у Павла – её лжепророка, а потом и в церковном христианстве, уже не имеющем к пророческому посланию настоящего Христа практически никакого отношения.
В любом случае, будем условно считать, что христианская идеология верна, и Христос был действительно распят. Чему учит народы пример и образ «Распятого»? К каким последствиям он приводит?
Основная идея распятия – это смерть. Распятый прежде всего умирает – умирает долго, мучительно и безропотно, и жуткий процесс его умирания становится основным культурным мифом. Чему учит народы такой миф?
Ответ очевиден: он учит их умиранию. Со всеми вытекающими последствиями. «Мрак Севера», «закатные земли Запада» (Abendland) - это не просто метафора. На народы, живущие под сенью Распятого, опущена ночь жизни. Они живут под знаком смерти.
Не случайно символом христианства становится крест, то есть орудие пытки и истязания, на котором, по их представлениям, был замучен основатель этой религии.
Как скажет Гете:
Был я всегда терпелив ко многим вещам неприятным,
Тяготы твердо сносил, верный завету богов.
Только четыре предмета мне гаже змеи ядовитой:
Дым табачный, клопы, запах чесночный и †.
В странах распространения христианства давно привыкли к такому положению дел, но стоило бы задуматься, насколько это странно и необычно – когда рассыпанные по всей стране храмы, государственные здания и гербы оказываются отмечены знаком Смерти, в то время как простой здравый смысл подсказывает, что на них должен стоять символ Жизни. И какое огромное насилие надо было произвести над людьми, чтобы заставить их постоянно воспроизводить и даже носить на себе черную метку «госпожи смерти»! Задумаемся, насколько не вписывается на самом деле православная церковь в величественный пейзаж русской равнины.
Всё средневековье – то есть период безусловного торжества христианства – пронизывает атмосфера черной магии, похорон и смерти. Безумец, юродивый и больной становятся основными культурными персонажами, в церквях демонстрируют скелеты и разлагающиеся трупы, тела святых расчленяют и по кусочкам разносят в храмы и дома. Хроники сообщают, что толпа чуть было не разорвала живого святого, дабы завладеть его будущими мощами.
Отсюда развивается настоящий культ смерти и болезни, по своим размахам поражающий воображение. Как говорит Фуко в «Истории безумия», «до второй половины 15 в., и даже несколько позже, над всем господствует тема смерти. Конец отдельного человека и конец истории принимают облик войн и эпидемий чумы. Над человеческим бытием тяготеет предначертанный свыше предел, который никому не дано перейти. Мир заключает в себе скрытую угрозу — и угроза эта бесплотна» (С. 36).
Танец мертвецов на кладбище Невинноубиенных младенцев, «Пляска смерти» Гюйо Маршана, «Торжество смерти» на стенах Кампо-Санто: все эти памятники говорят об одном – сущность жизни есть смерть. Ибо трупом стал сам Бог, принявший образ человека. Жизнь и смерть сплетены воедино – жизнь уже и есть смерть, а смерть – основа жизни. Всякий живой, в сущности, мертв. «Бытием к смерти» назовет это Хайдеггер. Госпожа смерть символизирует господство небытия над бытием. Распятый и осененные его скорбным образом народы сливаются во вселенский хоровод святой Смерти.
Мир – это труп, основатель религии – труп, главный символ (крест) – орудие превращения основателя в труп, перво-таинство (евхаристия) – поедание трупа, идеальный верующий – близкий к трупу аскет, храмы – хранилища расчлененных трупов, монастыри – место превращения людей в живые трупы («убивания плоти»). Христианский идеал – всё, что образуется «за вычетом» жизни. Если бы труп мог встать и говорить, это был бы идеальный святой религии Распятого. До тех пор, пока в человеке есть хотя бы капля жизни, он будет вызывать подозрения своей потенциальной «греховностью». Ибо греховна жизнь как таковая, возникшая как итог «грехопадения», от последствий которого нас искупил Христос. Искупил… став трупом.
Жена Ф.М. Достоевского вспоминает: «Дело было в Базельской галерее. Эта картина (Гольбейна - автор)... изображает Иисуса Христа, вынесшего нечеловеческие истязания, уже снятого со креста и предавшегося тлению (подчеркнуто мной). Вспухшее лицо его покрыто кровавыми ранами, и вид его ужасен (подчеркнуто мной). Картина произвела на Федора Михайловича подавляющее впечатление, и он остановился перед нею как бы пораженный». Когда Анна Григорьевна Достоевская, оставив мужа возле картины, вернулась через пятнадцать-двадцать минут, «то нашла, что Федор Михайлович продолжает стоять перед картиной как прикованный. В его взволнованном лице было то как бы испуганное выражение, которое мне не раз случалось замечать в первые минуты приступа эпилепсии» (А.Г. Достоевская, Воспоминания, М., 1971, с. 165).
Последующие слова Достоевского многократно воспроизведены в литературе: «От такой картины вера может пропасть».
Достоевский пишет: “Я скажу Вам про себя, что я дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных (слова выделены самим Достоевским)».
Итак, умирание как основной культурный миф.
Хайдеггер в общем был прав, когда говорил, что история Запада есть процесс постепенного забвения Бытия. Иначе и быть не может, добавим мы, ведь Бытие есть жизнь, а основной сюжет христианского Запада – Смерть. Развитие европейской метафизики есть последовательная утрата основы, онтологического костяка, принципа богатства и изобилия, духовной структуры. Постмодерн – финал данного процесса. Онтологическая мощь настолько утрачена, что о ней даже не вспоминают. Постмодерн есть мир личин, пустых оболочек, мир без онтологического хребта. Индейские вожди танцуют танго, папа римский становится героем комиксов, далай-лама фотографируется с топ-моделями. Хоровод виртуальных образов без онтологических корней образует вторую редакцию средневековой пляски святой Смерти - Смерти, принесенной Распятым.
История Модерна, как сейчас понятно, была историей постепенного оскудения – в самом глубоком смысле этого слова – уходом от богатства Бытия. Историей дезонтологизации. Нигилизм, констатированный Ницше, означал утрату бытийного Столпа. Приход виртуальной эры – последний аккорд деонтологизации. Реального больше не существует.
Инвеституру царицы-смерти можно найти в любой области современной западной культуры. Что такое западная наука? Не что иное, как признание природы мертвой. Ученые ни во что больше не верят – ни в Бога, ни в загробную жизнь, ни в высшие силы, - но они свято верят в смерть. Природа умерла, и ее труп можно расчленять, пытать, производить над ним опыты и эксперименты.
Мужчина тоже умер. Распятый был мужчиной, и позорной смертью без сопротивления он предал мужскую природу. Вот почему его так любят женщины – созерцание распятого мужчины доставляет им мстительное чувство матриархального торжества.
Размышляя над тем, - пишет Макиавелли, - почему могло получиться так, что в те стародавние (т. е. античные) времена народ больше любил свободу, чем теперь, я прихожу к выводу, что произошло это по той же самой причине, из-за которой люди сейчас менее сильны, а причина этого кроется, как мне кажется, в отличии нашего воспитания от воспитания древних, и в основе ее лежит отличие нашей религии от религии античной… Она (христианская религия) почитает высшее благо в смирении, в самоуничижении и в презрении к делам человеческим; тогда как религия античная почитала высшее благо в величии духа, в силе тела и во всем том, что делает людей чрезвычайно сильными. А если наша религия и требует от нас силы, то лишь для того, чтобы мы были в состоянии терпеть, а не для того, чтобы мы совершали мужественные деяния. Такой образ жизни сделал, по-моему, мир слабым и отдал его во власть негодяям: они могут безбоязненно распоряжаться в нем как угодно, видя, что все люди, желая попасть в рай, больше помышляют о том, как бы стерпеть побои, нежели о том, как бы за них расплатиться. И если теперь кажется, что весь мир обабился, а небо разоружилось, то причина этому, несомненно, подлая трусость тех, кто истолковывал нашу религию, имея в виду праздность, а не доблесть» (Рассуждения о первой декаде Тита Ливия, кн. 2, II).
Макиавелли справедливо говорит, что древние города ожесточенно сражались за свою свободу и пали лишь под ударами непревзойденной доблести римлян. Сегодня же тысячелетняя христианская дрессировка приводит к тому, что жалкие кучки мерзавцев могут безнаказанно помыкать миллионами, как это было после победы большевиков над Россией.
Людям волевым и сильным духом всегда было сложно выносить давление христианства с призывом «смиряться» и «подставлять щеку» - отсюда появление целой плеяды «богоборцев». Факт состоит в том, что атеизм мог родиться только в рамках религии Распятого.
Бог стал человеком, дабы умереть и превратиться в труп. Христианской формуле умирающего богочеловека через века вторит Ницше - «Бог умер». Смерть Распятого стала смертью не только культуры – она стала смертью религии.
Бог оказался унижен до человека. «Бог стал человеком». Следующим шагом вполне логично должно было стать обращение христианской формулы, то есть: «человек стал Богом». Этот естественный вывод из христианства сделала гуманистическая культура Западной Европы. Место религии заняла «человечность». Замолкли громы с Синая, потухли молнии, исчезли закон и суд. «На третий день, при наступлении утра, были громы и молнии, и густое облако над горою, и трубный звук весьма сильный; и вострепетал весь народ, бывший в стане». «И воссел Ветхий днями… престол Его – как пламя огня, колеса Его – пылающий огонь. Огненная река выходила и проходила перед Ним; тысячи тысяч служили Ему и тьмы тем предстояли перед Ним; судьи сели, и раскрылись книги». «Живущий вечно, Которого очи обращены на выспреннее и небесное, Которого престол неоценим и слава непостижима, Которому с трепетом предстоят воинства Ангелов, служащих в ветре и огне, Которого слово истинно и глаголы непреложны, повеление сильно и правление страшно, Которого взор иссушает бездны, гнев расплавляет горы и истина пребывает вовеки!».
На земле может быть порядок только до тех пор, пока небеса поражают человека своей мощью и неотвратимостью наказания, когда «громы и молнии» и «трепещет народ в стане». Распятый и умирающий Бог совершил такое унижение всего сакрального и божественного, такую профанацию религии, какой не найдется аналогов в мировой истории. Христианство убило веру, низведя всемогущего Бога монотеизма на землю. Пусть бы оно при этом еще осталось в рамках язычества – в язычестве по земле разгуливали целые свиты богов, боголюдей и богоматерей – но нет! – здесь именно Бог Пророков, Бог Откровения стал «человеком».
Эта перестановка является единственной в своем роде. В язычестве человек обожествлен, да; однако только как ничтожно малая часть в целом божественного Космоса. В христианстве же человек заимствует свою «божественность» уже не от безличного «Целого», а от всемогущего надмирного Субъекта, «Альфы и Омеги». Стоит оценить это судьбоносное смещение акцентов. Вот почему Коран рассматривает христианское учение о «богочеловечестве» как нечто ужасающее, как катастрофу:
«Они говорят: “Милостивый взял Себе сына”.
Вы совершили вещь ужасную.
Небо готово расколоться, и земля готова разверзнуться, и горы готовы рассыпаться в прах от того,
что они приписали Милостивому сына.
Не подобает Милостивому иметь сына!
Всякий, кто на небесах и на земле, явится к Милостивому только в качестве раба.
Он знает их число и пересчитал их счетом» (19: 88-94).
В конечном счете людям оказался не нужен Бог, «ставший человеком», и они отказались от Него. «Если человек был Богом, то все мы – боги», - такой вывод сделала гуманистическая культура Запада из христианской идеи «богочеловечества». Язычество обожествляет «всё», весь космос, включая и человека как его вторичную эманацию. Подлинный монотеизм, т. е. пророческий «иудаизм» и Ислам, напротив, по определению считает «божественным» только Единого Бога и «разбожествляет» как природу, так и человека. Христианство расположилось где-то посередине. От монотеизма оно заимствовало «разбожествление» мира, а от язычества – «обожествление» человека. Тем самым человек оказался выделен над всем природным порядком как нечто высшее и божественное.
С угасанием веры в Бога, Который в христианстве как бы «перетекает» в человека, европейская цивилизация тем не менее сохранила интуицию человеческой божественности. Отсюда вытекало стремление к господству над природой посредством технических средств, развитие ориентированной на целерациональность науки, секулярные утопии и прочие атрибуты эпохи модерн. В определенном смысле можно утверждать, что сегодняшняя экологическая катастрофа была уже заложена в христианский догмат о «богочеловечестве».
Гуманистический атеизм со всеми своими констелляциями был возможен только в христианском контексте. Арабы, например, говорят, что атеизм является для них чем-то непонятным и противоестественным, чем-то ненормальным. Они действительно не понимают, как можно стать атеистом, отказаться от Творца, «Царя царей и Владыки владык». Напротив, в христианской России западный атеизм был воспринят очень легко и с восторгом, потому что христианство уже подготовило здесь соответствующий культурный контекст. После сотен лет повторения формулы о «богочеловеке» и «Господе нашем Иисусе Христе» христианский мир на самом деле стал не слишком-то нуждаться в Боге. «Богочеловечество» незаметно, но закономерно мутировало в «человекобожие».
По существу, христианство сделало небеса пустыми от Бога. В культуре исламских народов богохульство является чем-то немыслимым. Так было и у евреев, и даже у язычников-греков или римлян. Но вот в так называемой «христианской Франции», управляемой «христианнейшим королем», Вольтер пишет сочинения, полные насмешек над верой, - и все «христианское общество» потешается вместе с ним. Почему? Откуда взялось такое отношение, такая холодность к Богу, такой взгляд на Бога не снизу вверх, а «лицом к лицу», если не «сверху вниз»? Над Богом стали смеяться только после того, как христианство произвело на свет карикатуру «распятого бога». А разве «Бог, ставший трупом» - это не смешно? Здесь исток атеизма Нового времени.
Небеса опустели.
Бог стал человеком.
«Богочеловек» убил Бога.
Так называемый «современный мир», где господствует тотальное вырождение и разрушение всех мыслимых иерархий и ценностей, уходит корнями в проделанное христианством уравнение Бога и человека. Вместе с разрушением гармоничного соотношения божественного и человеческого начал, при котором первое всегда и при любых условиях выше второго, был выбран путь нисхождения, аннигиляции, отрыва от божественного центра, закончившийся сегодняшней всемирной катастрофой, когда действительно «небо раскалывается, и земля разверзается, и горы обращаются в прах» (в буквальном смысле: посмотрим на экологическую катастрофу).
Христианство не «умерло» - оно переродилось в гуманизм и техническую цивилизацию Нового времени. «Современный мир» - это христианство в другом обличии. Естественно, он уже не нуждается в первоначальной оболочке, из которой вышел, и потому восстает против «позитивного», исторического христианства со всеми его догмами и клерикальными институтами. Нет ничего глупее попыток «реанимации христианства» посредством натирания его трупа гуманистической мазью. Христианство исчезло не случайным образом и не через насильственную деструкции «извне», а посредством перехода в гуманизм, в «человекобожие» Нового времени со всеми его констелляциями, вплоть до установки на техническое господство над миром.
В афоризме 343 «Веселой науки» Ницше говорит: «Величайшее из событий новейшего времени, - „Бог мёртв”, вера в христианского Бога сделалась неправдоподобной, - оно начинает отбрасывать теперь свою тень на всю Европу».
Почему вера в «христианского Бога» вдруг «сделалась неправдоподобной»? Потому что его заменила вера в Человека, вышедшая из недр христианства, чтобы затем вытеснить это последнее на обочину цивилизации. За «верой в Человека» всегда маячит и будет маячить христианский «богочеловек». И «Человек» гуманистов, и «сверхчеловек» Ницше, и «всечеловек» русской мысли – всё это лишь вторичные производные христианского «богочеловека». Атеизм идет с ними бок о бок, хотят того или нет.
В том же афоризме Ницше говорит: «немногие ведают еще, что, собственно, тут случилось и что впредь с погребением этой веры должно рухнуть всё воздвигнутое на ней, опиравшееся на нее, вросшее в нее, - к примеру, вся наша европейская мораль. Предстоит длительное изобилие и череда обвалов, разрушений, погибелей, крахов: кто бы нынче угадал все это настолько, чтобы рискнуть войти в роль учителя и глашатая этой чудовищной логики ужаса, пророка помрачения и солнечного затмения, равных которым, по-видимому, не было еще на земле?».
Жизнь Распятого была подготовкой к смерти. Смерть Хусейна ибн Али была подготовкой к жизни.
Кербела есть антитеза Голгофы.
Имам Хусейн (а) тоже умер, он также пожертвовал своим земным бытием. Но сделал это таким образом, что его смерть стала вечным гимном жизни. Шахадат Имама Хусейна (а) – это то, о чем Рильке сказал: «Ведь смерть героя – лишь предлог для его бытия». Его смерть не нуждается ни в каком искусственном довеске вроде «воскресения на третий день». Потому что она сама по себе есть жизнь. Героическая смерть как высшая форма жизни, венец бытия - это то, чему научил человечество Имам Хусейн (а). На земле Кербелы растут розы и благоухают райские ароматы. С какой бы стороны ни подошел к ней человек – он попадает прямо в сердцевину изобилующего Бытия.
Трагедия Хусейна и его сподвижников – это не христианская драма того, как слабый становится жертвой более сильного и хищного. Суть его трагедии и трагедии всех других шиитских Имамов – в том, что самые сильные, самые красивые, самые щедрые – «соль земли», квинтэссенция творения - гибнут от рук жалких, презренных и отвратительных, но зато многочисленных, сгустившихся в инфернальную орду.
Ни в одной секунде Ашуры мы не находим выражения слабости. Каждый из героев Кербелы сражался до последнего, посреди пустыни, опаленные жаждой, - всего 72 человека против 30-тысячного войска! После того как кто-то из них испивал сладкую чашу мученической смерти, Имам (а) подходил к нему и прижимал себе к груди – покуда не погибли все, от его собственных сыновей до близких соратников и друзей, и он остался один, лицом к лицу с полчищем врагов.
«Смерть достойным и свободным лучше, чем жизнь в унижении и презрении», - сказал он. «Я считаю счастьем умереть с честью, а жизнь, подчиненную тирану, называю бедой». Кровь победила меч. Красное знамя Хусейна положило начало вечной революции, неукротимому сопротивлению угнетателям и злу мiра, которое закончится только с вознесением над планетой черного знамени Махди – знамени эсхатологической победы.
Как говорит один из шиитских гимнов:
Над землей Кербелы полощется знамя -
Оно зовет служить тебе, о месть от Аллаха (Махди).
Куда оно обратится - там реют ветра.
Знамя, что держали руки Хейдара (Имама Али),
Если оно падет - то падет вся земля.
Стой! И слушай голос знамени!
О Махди, когда ты восстанешь?...
Смысл шиитского плача по Имаму Хусейну (а) часто превратно понимают. Этот плач есть не проявление бессилия или униженности, а выражение предельной сакральности. Шииты плачут на Ашуру, потому что они потрясены высшей формой жизнеутверждающего триумфа в эти дни. Священное в самом максимальном, самом сконцентрированном своем выражении пронзает их и заставляет рыдать. Кербела проливает на них потоки живой воды.
Святость есть жизнь, и мир существует силою святости, принесенной в жертву. Одетые в белое люди – адепты мистико-военной световой иерархии шиа иснаашария - живут в реальности непрерывного духовного общения между Собранием Святых наверху и собранием стяжающих святость внизу. Шахадат Великого Имама, то есть тотальная жертва малым земным бытием ради Бытия Великого, есть символ глобального триумфа и вселенской победы.
Ашура есть не только печаль – в еще большей степени ей присущ дух утешения.
В «Молитве плача» (Дуа Нудба) говорится:
Где Хасан, где Хусейн?
Где сыновья Хусейна -
Праведные из праведных
И правдивые из правдивых?
Где путь выше пути?
Где лучшие из лучших?
Где восходящее солнце?...
Где врата, через которые Бог входит в мир?
Где лик Аллаха, к которому обращаются святые?
Где тот, кто соединяет небеса и землю воедино?
Где повелитель победного дня,
И где знамя прямого руководства?
Триумф жизни, учрежденный смертью Властелина сердец, наглядно воплощен в таких действах, как грандиозные собрания в Кербеле на Ашуру и Арбаин (40 дней Ашуры). На зиярат Арбаин в Кербелу стекаются 20 миллионов человек со всего мира. Потрясающий эффект этого собрания невозможно передать словами: молнии смысла вырываются из грозовых туч, размыкается оболочка времен, сознание трансформируется, небо становится другим цветом… Из-под покрова материальной реальности проступает мир сокровенного, изнанка вещей. Ангелы с шестью крыльями, существа с телом льва и головой орла идут рядом с людьми на встречу к своему Имаму. Если взглянуть на небеса, то выше голубого контура можно узреть небесные шатры и царственный блеск золота, устланные зеленым шелком покои вечности, из-под которых сияет милостивый лик Хусейна ибн Али…
Безусловно, Сакральное достигает здесь такой концентрации, какой оно не знало никогда и нигде в мире, на протяжении всей человеческой истории, начиная с Адама. И это то, что в наши дни может пережить каждый, это действо повторяется из года в год.
Тот, кто однажды побывал там – всегда будет делить свою жизнь на «до» и «после». Ereignis, грандиозное потрясение всего существа, полная внутренняя трансформация и рождение нового человека – это результат нескольких дней зиярата Имама Хусейна.
Вот это – пуповина, связующая современное человечество с давно утраченным Священным – утраченным со смертью Распятого. Каждый год число паломников Хусейна ибн Али увеличивается на миллион, несмотря на взрывы и опасность смерти, которая подстерегает их на каждом шагу. Гигантские толпы стремятся к Великому Имаму со всех стран мира, празднуя величайший триумф жизни над смертью. Недалек тот день, когда всё человечество будет собрано в Кербеле, восстановив перерезанные каналы связи со Святостью.
Итак, Кербела есть идея жизни – так же как Голгофа есть идея смерти. Героическая смерть в борьбе со злом становится венцом бытия. Имам Хусейн пожертвовал собой, но он не умер. Он более жив, чем все «живые». И те, кто последовали за ним, – живы более совершенной и насыщенной бытийностью. В этом суть световых иерархий шиизма. «Живые» мертвы, а «мертвые» живы. Кербела несет не только печаль – прежде всего она несет радость, радость новой жизни. Радость пира победы, торжество совершенства, свет вечности.
Жертва Имама Хусейна утверждает и обновляет истинную иерархию отношений Божественного и человеческого. Не Бог приносит Себя в сумрачную жертву людям, а человек жертвует полным бытием Богу - Источнику своего бытия. Имам Хусейн – это, конечно, не просто человек: он носитель святости, в которой состоит смысл и основа мира, он стоит на много ступеней ближе к Творцу, занимая место посредника и медиатора. Между обыкновенными людьми и Имамом такое же соотношение, как между двумя и тремя измерениями. Но между тем он не «богочеловек» и не «полубог». Его тотальная жертва становится всеобъемлющим Изобилием, моментом нисхождения небес на землю.
История монотеизма начинается с заклания Исмаила, сына Авраама, замененного ягненком. «Мы искупили его великой жертвой» - говорит Коран: «Ва фадайнаху би зибхи азым» (37: 107). И заканчивается эта история «великой жертвой» Хусейна (а), о которой последующие Имамы сказали: «Жертва Хусейна заменила жертву Исмаила».
Шахадат Имама Хусейна утверждает полное Бытие. Мир не богооставлен. Световое Божественное измерение присутствует всегда. Бытие во всей своей полноте есть в мире, и миллионы золотых нитей уводят от изнанки вещей к зеркальным залам нездешнего света.
Мир родился от изобилия Божественного присутствия, от пречистого величия Его имен. Творение несет на себе печать не урона, «грехопадения», но изобилия, хотя оно не властно поднять свой статус до Творца, Который неимоверно возвышен и превознесен над ним. Отблеск сияющего величия лежит на мире. Полное посвящение себя Богу, проделанное Имамом, фокусирует сияние Трансцендентного, возвращая Бытию его полноту и присутствие.
В мир, где «Бог умер», став человеком и погибнув на кресте, возвращается Священное – через тотальную жертву «господина мучеников», целиком посвятившего себя Ему. Смерть сменяется жизнью. Пошедший за Кербелой побеждает Голгофу.
Источник: im-werden.livejournal.com